[helga-mareritt]

В кои-то веки у меня завёлся текст, который можно вешать сюда, поскольку он не по какому-то неведомому фандому, который никому здесь нафиг не нужен, а просто сам по себе. И даже мне нравится)
Была заявка про подробное и нестандартное описание внешности, и я сразу подумала про портрет. Потом достаточно долго ходила с недодуманной идеей, не зная, какое завершение ей подойдёт. В итоге, вдохновившись рассказами Лавкрафта, написала это:

"Портрет Генриетты Вальтроуз". Мистика, POV, рейтинг G, 1245 слов
Так как это не фанфик, оформлять шапку мне влом, да и смысла не вижу) Но жанр-рейтинг-объём пусть будут.

Усадьба «Белый пруд», принадлежащая роду Вальтроз с середины шестнадцатого века, перешла к моему отцу после смерти моей двоюродной бабушки, последние несколько лет своей жизни обитавшей там в одиночестве, не считая пары престарелых слуг и столь же немолодой кошки. Особняк, всегда бывший центром жизни в усадьбе, ещё сохранил некоторые черты изначального здания времён заката династии Стюартов, однако не раз частично перестраивался, причём самые значительные изменения пришлись на викторианскую эпоху. Думаю, эти факты вполне объясняют то, почему он, когда мы только прибыли туда, производил мрачное и даже отчасти угнетающее впечатление.
Усилиями моих родителей дом постепенно приобрёл жилой вид. Нанятые слуги вычистили грязь, видевшую, наверное, ещё моего прадеда, из комнат выветрилась многолетняя затхлость, а сад, наконец, перестал напоминать давным-давно заброшенный лабиринт. Но ощущение старины в усадьбе оставалось неизбывным, и именно тогда я впервые всерьёз задумалась об истории своего рода, чему немало способствовало то, что в картинной галерее в западном крыле были собраны портреты всех представителей семьи Вальтроз, за исключением тех, кто по какой-либо причине был изгнан из рода (таковых за четыре века набралось всего двое).
Однако было среди этих многочисленных изображений моих далеких и близких предков одно, повергавшее меня своим видом практически в ужас. Я не возьмусь сказать, что именно в нём внушало подобное ощущение, поскольку любой сколь-нибудь беспристрастный наблюдатель, несомненно, сказал бы, что изображённая на этом полотне женщина, как и сам стиль исполнения портрета, не является ничем выдающимся для своей эпохи.
Однажды я присмотрелась к маленькой потускневшей табличке, закреплённой у нижнего края рамы, и узнала, что на портрете изображена моя прапрабабушка (не уверена, что права в количестве «пра», поскольку очевидно, что эта дама родилась ещё в шестнадцатом веке), Генриетта Вальтроуз. Да, именно так в те времена писалась фамилия моего семейства. Впрочем, то, что сейчас все мы зовёмся Вальтроз, является знаком не сменившийся эпохи, а всего лишь ошибки писаря где-то в середине восемнадцатого века. Ошибка эта потом с завидным упорством кочевала из документа в документ, и, наконец, после изрядной путаницы, от которой мои предки пострадали на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, привела к тому, что буква «у» была окончательно изгнана из нашего родового имени.
Высокомерно глядящая с портрета на своих потомков старуха не была уродлива, однако её внешность почему-то производила на меня исключительно отталкивающее впечатление. Болезненно худая, с прямой, как палка, спиной, затянутая в чопорное и жёсткое платье времён королевы Елизаветы, она сидела в кресле с высокой спинкой, чинно сложив на коленях руки. Длинные, с выступающими суставами пальцы сжимали корешок книги в обложке из тускло-красного бархата. Книга была расположена так, что разобрать её название было совершенно невозможно, но по неясной причине даже мысль о том, чтобы строить предположения о её содержании, казалась мне отталкивающей.
Время не пощадило картину: краска потемнела и местами растрескалась, так что кожа старухи приобрела неестественный желтоватый оттенок, а сетка морщин оказалась изломана мелкими трещинками, искажающими выражение лица. От этого тонкие губы казались то брезгливо поджатыми, то кривящимися насмешливо или сердито. А стоило перевести от них взгляд выше, как внимание тут же привлекал длинный, с небольшой горбинкой нос, который, несмотря на свои средние размеры, на исхудалом лице напоминал заострённый птичий клюв. Самыми же неприятными мне казались глаза: под еле различимыми линиями бровей они выглядели тусклыми, лишёнными тех еле заметных бликов, которые делают взгляд живым. То же, что глаза эти были чёрного цвета (как и у многих в нашем роду), только усиливало подобное впечатление. Мне казалось, что художник по какой-то причине не успел завершить картину: ничем другим я не могу объяснить то, что он, столь точный в других деталях, упустил это из внимания.
Интерьер, служащий портрету фоном, был очень тёмным, что трудно было различить в нём что-либо конкретное. Темнота эта каким-то образом будто заползала на края сидящей в кресле фигуры, так что подол платья цвета жжёного сахара терялся в нагромождении теней. Впрочем, вполне возможно, что этот эффект также был работой безжалостного времени.
Вышесказанное, пожалуй, отчасти объясняет то, почему эта картина вызывала у меня чувство неприязни, но, однако, тот страх, который я испытывала, глядя на неё, не поддавался объяснениям. Матушка, если бы я решилась побеспокоить её, наверняка предположила бы, что дело здесь во впечатлительности, свойственной юному возрасту, что, вероятно, было не слишком далеко от истины.
Дошло даже до того, что леди Генриетта снилась мне несколько раз, и назвать эти сны приятными нельзя было никоим образом. Её облик так же, как и наяву, нагонял на меня ужас. Она говорила со мной, однако, посыпаясь в холодном поту, я каждый раз не могла даже близко вспомнить, о чём. Кажется, упоминалось что-то вроде «наследства» или «наследия», но, помимо этого, в памяти не оставалось никаких намёков на тему наших бесед. Не слишком точно, впрочем, с моей стороны называть беседой разговор, в котором один из участников не произносит ни слова. В этих снах что-то словно запечатывало мои губы, так что я даже помыслить не могла о том, чтобы издать хоть звук.
Думаю, легко можно понять, почему желание моего отца отреставрировать этот, - старейший из всех, хранящихся в особняке, - портрет и повесить его в холле над парадной лестницей не доставило мне никакой радости. Знай я, к чему это в итоге меня приведёт, я бы не стала бояться укоров в чрезмерной нервной чувствительности и упросила бы отца выбрать какую-нибудь другую картину. Однако тогда я не видела в своём волнении ничего, кроме ненужного беспокойства.
Через несколько дней после того, как картина утвердилась на новом месте, к нам приехала погостить на несколько дней моя давняя подруга Кора. После того, как я с родителями переселилась в «Белый пруд», мы с ней только обменивались письмами, и вот, наконец, она смогла навестить меня.
Я встретила её у ворот усадьбы: погода была чудесной, и мы прогулялись пешком через сад, в то время как водитель такси подъехал прямо ко входу в дом и выгрузил её багаж. Мы болтали, обмениваясь рассказами о том, что произошло с нашими общими знакомыми за прошедшие два года, однако нить разговора прервалась, когда, уже поднимаясь по лестнице в холле, Кора обратила внимание на висящий на стене портрет.
- Это – моя прапрапрабабушка, - ответила я на её вопрос, стараясь держаться беспечно. Реставрация сделала краски картины ярче и чище, например, стало ясно, что обложка книги на самом деле винно-красного оттенка, а в глазах старухи, - я обратила на это внимание только сейчас, - появились живые искры. Однако всё это не уменьшило того пугающего впечатления, который производил на меня портрет, и я не хотела показывать своё беспокойство, чтобы не выглядеть чересчур нервной в глазах подруги.
Кора наклонилась к маленькой табличке, чуть прищурившись, чтобы разобрать замысловатые буквы на потемневшем металле. Реставраторы занимались только самим полотном, и рама осталась практически неизменной.
- Эмили Вальтроз, - прочитала она, наконец. – Эмили, она твоя тёзка, ты знала?
У меня перехватило дыхание, когда я присмотрелась к тёмной пластинке, с трудом различая в причудливом старинном шрифте слова. Это выглядело какой-то дурной шуткой: я точно была уверена, что старуху на портрете зовут Генриетта. Генриетта Вальтроуз, а не Вальтроз, ведь она жила задолго до той досадной ошибки. Я даже провела по табличке пальцами, и так же, как и в тот раз, когда я впервые читала эту надпись, по пальцу царапнула маленькая заусеница на краю у верхнего левого угла.
«Эмили Вальтроз», гласила надпись. Это было последнее, что я успела разглядеть: в то же мгновение я лишилась чувств.

Когда я пришла в себя, доктор Стенфорд говорил мне что-то о нервном истощении и необходимости оставаться в постели ещё несколько дней, однако я не слишком слушала его, поглощенная воспоминанием о том разговоре, что привиделся мне во сне, и который я на этот раз запомнила практически в точности. Я знала, что, когда открою ящик своего письменного стола, то обнаружу там старый дневник в обложке из винно-красного бархата. С этого дня моя судьба была предрешена.